28 января 1841 года родился Василий Осипович Ключевский

Леонид Пастернак сказал тогда, что эта смерть для русской культуры сопоставима по значимости со смертью Льва Толстого. В юности он слушал лекции Ключевского. А в 1909 году писал картину «Ключевский на лекции в Училище живописи, ваяния и зодчества». Среди слушателей художник изобразил своего старшего сына – Бориса Пастернака, который потом вспоминал: «Отец… обращался ко мне с просьбой занять портретируемого, чтобы у модели не застывало и не мертвело лицо. Так однажды я развлекал историка В.О.Ключевского».

Поклонников у Ключевского было – как у модного тенора. И среди них – члены императорской фамилии. Историк чувствовал себя свободно в доме генерал-губернатора Москвы, великого князя Сергея Александровича, читал здесь для высокопоставленных гостей нечто вроде домашних лекций. В 1904 году по распоряжению министра финансов графа Витте лекции эти были изданы на правах рукописи. Всего в 20 экземплярах, для избранных. Автор не получил ни одного. Зато этот акт неуважения заставил его заняться наконец подготовкой к публикации своего Курса русской истории, объявив все прочие издания «недобросовестной макулатурой».

Разрешение сложных вопросов

Вот невысокая сухощавая фигура поднимается на кафедру Большой Словесной аудитории Московского университета. В руках неизменный портфель. Обычно лекции читали сидя. Ключевский же стоял на ступеньках кафедры, опираясь на ее боковую часть. («Я так и умру, как моллюск, приросший к кафедре», – говорил он.) Аудитория встречает его аплодисментами и обращается в слух…

«Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет – идите княжить и владеть нами», – с такими словами, если верить легенде, новгородцы обратились когда-то к варягам… Карамзин удивлялся: «Славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями». Кто-то вслед за Ломоносовым считал, что никаких варягов не было, а сам Рюрик был чистокровным славянином.

Ключевский разрешает «варяжский вопрос» с восхитительной простотой. Заморские князья с дружиною были обычными секьюрити, которых новгородцы наняли для защиты от внешних врагов. Однако, «почувствовав свою силу, наемники превратились во властителей». Так область Новгорода оказалась варяжским княжеством, а варяжский бродяга-кондотьер Рюрик стал родоначальником русской династии.

Коллективизм, вроде бы изначально присущий русскому человеку, Ключевский опровергает напрочь: «Великоросс боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке. Поэтому он лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами».

Татарское иго Ключевский воспринимает как явление скорее положительное. По его мнению, ордынские ханы, довольствуясь данью, не навязывали Руси каких-либо своих порядков. Они даже плохо вникали в порядок, там действовавший. Да и трудно было вникнуть, потому что в отношениях между князьями нельзя было усмотреть никакого порядка! И если бы князья были предоставлены самим себе, они разнесли бы свою Русь на бессвязные, вечно враждующие между собой удельные лоскутья. Власть хана давала призрак единства, говорит Ключевский, она была «грубым татарским ножом, разрезавшим узлы», в какие русские князья умели запутывать дела своей земли.

Русская Правда – нечто вроде нашего первого гражданско-уголовного кодекса – вызывает у Ключевского удивление, переходящее в растерянность. Он называет ее «кодексом капитала», поскольку безопасность капитала закон ценил дороже и обеспечивал заботливее личной свободы человека. Гривна (слиток серебра) служила единственной понятной мерой всего, включая чувство чести и жизнь человека.

За убийство взималась пеня в пользу князя и вознаграждение в пользу родственников убитого – головничество (отсюда, кстати, и слово «уголовник», т.е. убийца). Убийство княжего мужа или члена старшей княжеской дружины стоило 80 гривен. Убийство простого свободного человека – 40 гривен. В 20 гривен оценивались тяжкие увечья и убийство женщины… «Русская Правда как будто говорит преступнику: бей, воруй сколько хочешь, только за все плати исправно по таксе», – печально заключает Ключевский. Вслед за Ключевским удивлялся Русской Правде Михаил Зощенко (см. раздел «Деньги» в его «Голубой книге»).

К пафосной теории, согласно которой великий князь московский во всей поднебесной – один православный государь, а Москва – третий и последний Рим, Ключевский относится скептически. Это «пародия вместо новой песни», говорит он. И сильно сомневается в том, что инок Филофей, автор этой теории, «высказывал только свои личные мысли».

Между Печориным и Ставрогиным

Но лекции Ключевского и сама его личность не у всех вызывали безоглядный восторг. Не все могли перенести ту дозу скепсиса, иронии, которую этот «типический великоросс» привносил в историю. Александра Керенского, например, сильно раздражали «саркастические комментарии», которыми историк сопровождал описания событий и деятелей. Других он «подавлял своим талантом и научной проницательностью». Павел Милюков, считавшийся первым (хронологически) учеником Ключевского, жаловался на его «причудливый, неровный характер».

Характер у Ключевского действительно был причудливым. Если бы Печорин предстал вдруг перед нами не поручиком, а профессором истории, обремененным семьей, то это и был бы Ключевский. Ну кто, кроме остепенившегося Печорина, может сказать: «Семейные ссоры – штатный ремонт ветшающей семейной любви». Или вот такое: «Любовь женщины дает мужчине минутные наслаждения и кладет на него вечные обязательства, по крайней мере – пожизненные неприятности». «Хорошая женщина, выходя замуж, обещает счастье, дурная – ждет его».

В молодости Ключевский был влюблен в одну девушку. А потом вдруг женился на ее старшей сестре. И записал в дневник: «Я впервые почувствовал прелесть зла, сознательного, намеренного зла. Мне пришлось отведать всю сладость самодовольствия при виде слез, злости, отчаяния, которые сам вызвал». Это даже уже не Печорин, это (почти) Ставрогин!

Тем не менее, брак этот оказался удачным. По крайней мере, тыл – обстановка, располагающая к ученым занятиям, – был у Ключевского на протяжении всех сорока лет семейной жизни. Однако его знаменитые афоризмы свидетельствуют о каком-то вечном мужском беспокойстве: «Любовниц мы любим по инстинкту, жены нас любят по апостолу. Следовательно, для гармонии жизни надобно иметь и жену, и любовницу…»; «Только в математике две половины составляют одно целое. В жизни полоумный муж и полоумная жена /…/ в сложности дают двух сумасшедших и никогда не составят одного полного умного». Неплохо сказано. А для серьезного профессора так вовсе замечательно!

Ключевский и к Истории относился как к женщине «А моя История, моя хорошенькая девочка История!…, – писал приятелю. – Знаешь ли, какая миленькая девочка эта История? Только немножко чересчур серьезна, не всегда поддается влюбленным объятиям». Что ж, его-то объятиям История поддавалась и тогда, когда из «миленькой девочки» превращалась в мудрую матрону, в наставницу жизни, которая «ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков».

Участь русского народа он тоже сравнивал с незадавшейся женской участью: «…Мне жаль тебя, русская мысль, и тебя, русский народ! Ты являешься каким-то голым существом после тысячелетней жизни, без имени, без наследия, без будущности, без опыта. Ты, как бесприданная фривольная невеста, осуждена на позорную участь сидеть у моря и ждать благодетельного жениха, который бы взял тебя в свои руки, а не то ты принуждена будешь отдаться первому покупщику, который, разрядив и оборвав тебя со всех сторон, бросит тебя потом, как ненужную, истасканную тряпку…» Страшная картина! И, кажется, адекватная.

О крещении Руси

Странно, но в своем Курсе Ключевский – сын священника, преподаватель духовной академии – упоминает о крещении Руси лишь в придаточных предложениях, через запятую. Он как будто не придает этому событию особого значения, Может быть, он принимает крещение как нечто само собой разумеющееся, не нуждающееся в объяснении… А может, причиной тому – разочарование в официальной церкви, заставившее Ключевского в свое время бросить духовную семинарию.

Ключевский высоко ставит преподобного Сергия Радонежского: «это не только назидательная, отрадная страница нашей истории, но и светлая черта нашего нравственного народного содержания». Но о церкви высказывается с поразительной резкостью. Церковное богослужение называет «рядом плохо инсценированных и еще хуже исполняемых оперно-исторических воспоминаний…»; о священниках – со злой иронией: «Духовенство всегда учило паству не познавать и любить Бога, а только бояться чертей, которых оно же и расплодило со своими попадьями». И более того: «Евангелие стало полицейским уставом»…

Непрост, очень непрост был профессор, утверждавший: «Мы потому плохо знаем историю, что очень ее любим». Это означает, по-видимому, лишь то, что любовь застит свет любящему, заставляет идеализировать предмет поклонения в ущерб фактам. Сам он предпочитал смотреть на вещи трезво, порой с жестокой трезвостью. И часто – с иронией. «Хитрый – читаешь – будто хвалит, а вникнешь – обругал», – говорил Лев Толстой про Ключевского.

По узкому хребту

Пробираясь по узкому хребту истины, втиснутом между разными правдами, вел он завороженных слушателей по запутанному лабиринту истории. Особый эффект производил, например, финал лекции, посвященной Андрею Боголюбскому: «Войска Боголюбского взяли Киев и вернулись на север, как рассказывает северный летописец, “с честию и славою великой”»… Эти слова Ключевский произносил громко, торжественно. Затем выдерживал паузу и многозначительным шепотом добавляет: «…“и с проклятием“», как рассказывает летописец южный» («The medium is the message», – сказал бы Маршалл Маклюэн).

Да, Ключевский был насмешлив и ироничен. Но порой его переполняли совсем другие чувства. Определенный тип исторических лиц вызывал у него большое сочувствие. Так, страницы, которые историк посвятил второму сыну Ивана Грозного царевичу Федору, невозможно читать без слез. Федор вечно улыбался, этой грустной улыбкой, как бы молившей о жалости и пощаде, царевич оборонялся от капризного отцовского гнева. И с этой «невольной автоматической гримасой» он ступил на престол – после того, как царь «печально удачным ударом железного костыля» положил на месте старшего сына Ивана.

Если не восхищение, то уж точно симпатию испытывал Ключевский к тому, кого называли Лжедмитрием. «На престоле московских государей он был небывалым явлением. Богато одаренный, с бойким умом, легко разрешавшим в Боярской думе самые трудные вопросы, с живым, даже пылким темпераментом, в опасные минуты доводившим его храбрость до удальства, податливый на увлечения, он был мастер говорить, обнаруживал и довольно разнообразные знания».

Лжедмитрий «нарушал заветные обычаи московской старины – не спал после обеда, не ходил в баню, со всеми обращался просто, обходительно, не по-царски»… Чуждался жестокости, вникал во все, каждый день бывал в Боярской думе, сам обучал ратных людей.

Держался Лжедмитрий как законный, природный царь, вполне уверенный в своем царственном происхождении. И – «был убежден, что и вся земля смотрит на него точно так же». Он созвал Земский собор для рассмотрения дела князей Шуйских, которые распространяли слухи о его самозванстве. Ключевский считает, что это был первый Земский собор, «приблизившийся к типу народно-представительского, с выборными от всех чинов или сословий»!

Собор вынес Шуйским смертный приговор, но Лжедмитрий заменил его недолгой ссылкой, а затем возвратил Шуйским боярство. «Царь, сознававший себя обманщиком, укравшим власть, едва ли поступил бы так рискованно и доверчиво», – заключает историк. Ну а потом заговорщики во главе с тем же Шуйским повели народ на Кремль и убили Лжедмитрия.

Кстати, Ключевский помогал Федору Шаляпину в работе над образом Бориса Годунова. А сам изображал Василия Шуйского настолько впечатляюще, что у Шаляпина мурашки бежали по коже.

Уроки для наследника престола

На Южном склоне Месехетского хребта в местечке под названием Абастуман, Ключевский провел два учебных года. Его позвали давать уроки истории великому князю Георгию Александровичу, которому из-за туберкулеза врачи прописали холодный горный воздух. «Преподавание – одно из средств воспитания, а в воспитании всего важнее знать, с кем имеешь дело и как его лучше сделать», – помечает он в дневнике (июнь 1893 год). Что ж, в этом случае историк имел дело с наследником престола и строил свой курс соответствующим образом, рассказывая, что Россия воспринимала с Запада и как сама действовала на Запад. Ученик ему нравился: «Считают нелюдимом. А самом деле только застенчив, и его лаской можно взять в руки. Реалист. Наблюдателен и любознателен…»

Жизнь в Абастумане была замкнута в тесный кружок, «как на необитаемом острову», по выражению Ключевского. По вечерам историк доставал изящную, умещавшуюся на ладони книжечку, обтянутую в черный шелк, с золотым обрезом страниц, и развлекал обитателей Абастумана афоризмами: «История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков»; «Христы редко являются как кометы, но Иуды не переводятся, как комары»; «И москаль, и хохол хитрые люди… Но тот и другой притворяются по-своему: первый любит притворяться дураком, а второй умным». И в развитие: «Русский ум ярче всего сказывается в глупостях». Все смеялись.

Но вряд ли читал он здесь, например, это: «Чтобы править людьми, нужно считать себя умнее всех, то есть часть признавать больше целого, а так как это глупость, то править людьми могут только дураки». Или вот это: «Государству служат худшие люди, а лучшие – только худшими своими свойствами». И, конечно, не говорил о том, что государство пухнет, а народ хиреет… Все-таки его слушал наследник престола.

За Абастуманский курс Ключевский получил орден святого Станислава первой степени и чин тайного советника (его не имел даже придворный историк Карамзин!). Однако уроки его пропали втуне – великий князь Георгий умер в 1889 году.

Ловушки либерализма

У Ключевского была устойчивая слава либерала. Но в 1894 году он на свою беду произнес речь «Памяти в бозе почившего государя императора Александра III» – о том, что покойный царь «увеличил количество добра в нравственном обороте человечества». Студенты устроили любимому профессору обструкцию: как только он поднялся на кафедру, раздался свист, крики «Долой!», «Позор!», «Лукавый царедворец» и т.п. Ключевский был белее бумаги, начать лекцию ему так и не дали… Но не мог же он в надгробном слове повторить то, что писал в дневнике: «Русские цари – мертвецы в живой обстановке»!

Кровавое воскресенье 1905 года Ключевский назвал «нашим вторым Порт-Артуром». А спустя неделю, в Татьянин день, произнес с кафедры вещие слова: «Николай – последний царь. Алексей царствовать не будет»…

Несмотря на это, в июле он был приглашен на чрезвычайно секретное совещание, которое царь собрал в Петергофе. Решалась судьба нашей первой – Булыгинской – Государственной думы. Бурно обсуждали не столько само учреждение Думы, сколько «ключ к господству над Думой» – избирательный закон. Ключевский выступил против сословности выборов, которая «может быть истолкована в смысле защиты интересов дворянства».

Кроме того, Ключевский сливал Милюкову информацию обо всех перипетиях этого тайного совещания. А когда Милюков был в очередной раз препровожден в «Кресты» – «за возмутительную пропаганду», Ключевский хлопотал о нём перед генералом Треповым. Милюкова вскоре выпустили. Ключевский вступил в руководимую им кадетскую партию (не зря ее называли профессорской!) и даже баллотировался от этой партии в Думу по Сергиевому Посаду. Правда, неудачно.

Так и не сложилась политическая карьера Ключевского. Что, может быть, и к лучшему – для политика он был всё-таки слишком ироничен и наблюдателен.

«Где нет тропы, надо часто оглядываться назад, чтобы прямо идти вперед», – призывал Ключевский. И в то же время, будучи парадоксалистом, предостерегал: «В истории мы узнаем больше фактов и меньше понимаем смысл явлений».

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>